Афиша

Мария Аронова: «Что такое бесшабашная студенческая жизнь, я так и не узнала» 2002 г.

Cедьмой сезон работает в Театре имени Вахтангова воспитанница Щукинского театрального института Мария Аронова. Срок небольшой, но без этой талантливой молодой актрисы уже невозможно представить вахтанговскую сцену.

— Мария, вы так уверенно начали работать в театре, что как-то совсем миновали период ученичества.

— Это все внешне. На самом деле я страшный трус и заяц с трясущимися ушами. По большому счету я очень, конечно, нервничаю. Но у меня нет ощущения, что я могу провалиться, если со мной репетирует режиссер Иванов. Я, наверно, не устану говорить, что с появлением в моей жизни моего мастера, режиссера Владимира Владимировича Иванова для меня началась замечательная жизнь в театре, потому что я работаю над ролями, в которых могу проявлять новые качества, которых не было в моих прежних работах, и помогает мне в этом именно он — мой творческий папа, художественный руководитель нашего курса. Владимир Владимирович обладает потрясающим талантом — он режиссер-педагог. Это значит, что тебе не угрожает опасность утонуть в тексте, тебе этой возможности, слава тебе господи, не дадут. Ты не стесняешься при нем быть глупой, неумеющей, раздетой, разутой... Совершенно четко, спланированно идет работа над ролью: сначала застольный период, потом встаешь на ноги, потом начинаешь обживаться на сцене, а потом он сам говорит: «Все, отходи от меня, я тебе уже больше не нужен, иди вперед». Такое общение, конечно, придает веры в себя, но до сих пор я очень волнуюсь, особенно когда получаю новую роль. Если же я произвожу впечатление решительного человека, то, может быть, это имидж или желание обрести форму существования.

— В вашем актерском творчестве сегодня больше труда или вдохновения?

— Думаю, что больше вдохновения. Мне всегда очень тяжело даются репетиции. Мне намного легче играть на публике, когда роль становится выношенным ребенком. То есть я больше мама, нежели роженица, нежели женщина беременная. Вот беременность для меня протекает очень тяжело, все-таки это каторжный труд, а ощущение мамы приносит счастье.

— Вспомните, пожалуйста, ваши первые шаги на этой прославленной сцене.

— Наверное, мне повезло. В отличие от многих ребят я вышла на сцену Театра им. Вахтангова на втором курсе, когда меня пригласили на роль Белотеловой в спектакле «Женитьба Бальзаминова» Островского. Ставил спектакль Аркадий Фридрихович Кац. Как я слышала и сейчас даже знаю, это произошло с подачи педагога и актрисы Аллы Александровны Казанской. Репетировалось мне очень сложно, я была в страшном зажиме, но те неудачи, которые бывали на репетициях, покрывались какими-то моими успешными работами в институте. И вот это ощущение тыла, сознание того, что там мною уже занята ниша, а здесь я только пытаюсь обосноваться, не давало мне возможности чувствовать себя котенком, брошенным в холодную воду. Конечно, для меня великой честью было то, что меня, второкурсницу, вот так взяли в театр Вахтангова, и, я думаю, огромным везением было то, что в спектакле не участвовали наши «люди-пароходы» — Ульянов, Яковлев, Максакова, Борисова. Хотя в спектакле были заняты актеры тоже грандиозные, замечательные. Там я познакомилась с Райной Борисовной Праудиной, Марианной Александровной Вертинской, там началось наше долгое сотрудничество с Михаилом Васьковым и другими мастерами, которые стали моими товарищами, но вот тех великих, тех «людей-монстров» — их не было. Я бы не вынесла, меня бы просто трясло от страха. Поэтому-то, без них, все прошло гладко.

— Педагоги ходят смотреть ваши работы?

— Ходят. Но многие педагоги по институту — теперь мои коллеги по сцене, волей-неволей они все видят. Вообще принято считать, что после института те люди, которые тебя недавно учили, становятся твоими партнерами, но по большому счету это не так. В любом случае, хочешь ты этого или не хочешь, ты все равно спрашиваешь этих людей, ты интересуешься их мнением, ты их слушаешься, если что-то не так. Не могу не сказать особо о Михаиле Петровиче Семакове. Это доцент нашего института, который целиком посвящает себя студентам, кладет свою жизнь в Щукинском училище. Будучи артистом нашего театра, он занимается совершенно грандиозной деятельностью: он выпустил уже один курс и сейчас набрал новый курс глухонемых ребят. Это такая большая, руками говорящая семья.

— С вами в театре работают ваши однокурсники?

— Нас пришло в театр пять человек, три девочки и два мальчика. Из девчонок пришли Анечка Дубровская и Нонна Гришаева, а из ребят пришел Паша Сафонов и Алеша Пушкин, и у всех все складывается удачно, тьфу, тьфу, тьфу.

— Чем вам запомнились студенческие годы?

— Если говорить об ощущениях студенчества как такового, то его у меня не было. Что такое бесшабашная студенческая жизнь, я не знаю, потому что на первом курсе у меня родился ребенок, на втором курсе я начала работать в театре, и вот так в работе, в учебе, в семье, в обязанностях перед только что родившимся сыном прошли мои институтские годы. Правда, был у меня все-таки первый курс — это понятно, но там в общем-то не до гулянья, там пытаешься хоть как-то ухватиться, удержаться в институте. Что касается дипломных работ, я вспоминаю замечательный спектакль «Моя дорогая эстрада», где у нас был чудесный номер с моим однокурсником Андреем Барило: мы изображали оперу «Евгений Онегин», я была Татьяной с восемью подбородками, а он молодой тенор. Это был очень смешной номер. Но моя самая хорошая и настоящая роль — в спектакле Владимира Владимировича Иванова (он ставил его в сотрудничестве с Павлом Евгеньевичем Любимцевым) «Царская охота», где я играла Екатерину Вторую. За эту роль еще в институте я получила премию им. Станиславского. В нашем театре Вахтангова мы идем сейчас, скажем так, на аферу, я очень надеюсь, что она осуществится: мы будем восстанавливать на большой сцене «Царскую охоту». Из всех участников того дипломного спектакля у нас остаются только я и Анечка Дубровская, она играла княжну Тараканову. Все остальные роли будут играть другие исполнители, в том числе и мои ребята однокурсники.

— Ваш репертуар в основном классический: Достоевский, Лесков, Мольер, Старицкий. В рамки этих постановок укладываются все ваши творческие устремления или все-таки не все?

— Конечно, не все. Хотя такого ощущения, что вот надо изо всех сил куда-то рваться, торопиться, успевать — этого ощущения у меня нет. Мне сейчас кажется, что у меня все идет так, как должно быть. Правда, один большой шаг в сторону, который мне не был нужен, я сделала. Я так считаю не потому, что пьеса была неудачная, и не потому, что был плохой режиссер, наоборот — Александра Горбаня я люблю как человека. Речь идет о «Левше». Это был шаг в сторону, потому что на тот период времени у меня были «Зайцы» (спектакль «За двумя зайцами...» — Ред.). И вот если бы после «Зайцев» сразу же пошел бы «Дядюшкин сон», это было бы правильно. А когда после «Зайцев» появился приблизительно такой же материал, приблизительно такое же оформление, та же команда, тот же режиссер Александр Горбань и та же исполнительница Маша Аронова, такое повторение не было художественной необходимостью. Поэтому для меня этот спектакль был мертвым, тем более именно в то время я очень ждала Владимира Владимировича, очень ждала «Дядюшкина сна». Но сейчас у меня все идет так, как и должно идти. Если придет современная роль, значит, она придет в тот период времени, когда и должна придти. Я счастлива, что у меня есть Достоевский, есть Москалева, счастлива, что она пришла в мою жизнь. Работать без грима, работать своим голосом, работать от себя, а не от человека придуманного — для меня как актрисы это очень большой шаг вперед. Как будто я на лифте вдруг поднялась с первого на восьмой этаж. И Владимир Владимирович мне помог в этом. Независимо от того, хвалят ли «Дядюшкин сон», ругают ли его, для меня это судьбоносная работа.

— Ваша роль Прони в постановке «За двумя зайцами...» критиками и зрителями признана сценическим шедевром. В этом образе вам удалось каким-то образом соединить душевный лиризм и сатирические краски, комедию и драму, грубость и нежность сердца героини. Есть какой-то особый секрет работы над этой ролью?

— Я не могу сказать, что я прямо уж что-то особенное здесь искала. Все было сделано как-то сообща при несомненном руководстве Александра Горбаня. Не могу не вспомнить Светлану Синицыну, которая делала костюмы. Для себя я на этом спектакле очень много нашла: в моей жизни появился режиссер Горбань, появилась Светлана Синицына, сейчас одна из самых моих близких друзей, появился человек фантастический, замечательный сценограф Борис Валуев, наконец главный гример театра Ольга Калявина, с которой мы придумали весь этот внешний вид, этот нос, парик. Роль еще до рождения, изначально была очень любимой. Оттого, что я три часа могу хулиганить, вытворять этот идиотизм, показывать то, что мне нравится, то, что я всю жизнь показывала дома, от этого мне было здорово. Мне надо было оправдать Проню и показать, что под этой примитивной оболочкой скрывается потрясающей красоты женщина, которая наивна, которая влюблена и которая очень чиста. Шли, шли, шли репетиции, и мы никак не могли с Сашей Горбанем определить — о чем мы говорим со зрителем. Мы с ним все время садились обсуждать, у Светы Синицыной собирались... И только на одной из последних репетиций, дня за три до премьеры, мы, как всегда, сидели вместе, и вдруг Горбань говорит: «Я понял! Я понял, про что нам нужно делать спектакль! Можно шутить, цинично относиться к чему угодно, но нельзя играть с чувствами. Если у нее настоящая любовь, искреннее чувство, оно свернет горы и с ним нельзя играть». Я поняла, что нужно приоткрывать шторы и показывать то истинное, что в ней скрыто, — любовь. Ей важен сам человек, которого она любит, а деньги, о которых он врет, ей не важны.

— Финальная сцена с вашим эффектным «выездом» на рояле придумана вами? У автора ее нет?

— Конечно, это придумано нами. У Старицкого нет этого финала. Когда она берет жениха и говорит: «Несите его! Поп ждет!» — понятно становится, какая жизнь ждет Голохвостого — он будет под таким каблуком, что пикнуть не посмеет. Очень помог нам Сергей Зарубин, который работает в «Сатириконе» и который сочинил пластическую композицию спектакля. Он сделал очень много, придумал разные «ужимки и прыжки», когда постановка была еще чистым листом, когда моя героиня еще не родилась. Вначале я не представляла себе, что это будет за тетка, и во многом благодаря Сергею и его фантазии она стала именно такой странной.

— Текст вашей роли в пьесе Старицкого и то, что получилось на сцене, — это большая разница?

— Конечно, спектакль обрастает, появляются какие-то шмульки, шутки, уже ставшие родными. Что-то возникало чисто случайно, и зал вдруг так живо реагировал, что решено было ту или иную находку оставить. Даже какие-то оговорки. Например, когда я сказала: «Маменька, да ладно вам плакать-то, кобыла упала — бабе легче», — Горбань чуть не свалился с кресла. А я это брякнула в зашоре, совершенно. Я говорю: «Что ты хохочешь-то? Что тут смешного?» Он говорит: «Ты хоть поняла, что сейчас сказала? Закрепи, пусть так и будет!» Так и оставили в тексте.

— Роль Нюрки в «Левше» — и здесь снова у вас очень естественное соединение комедии и трагедии в образе.

— В спектакле финал прозвучал трагически. Гибель Левши — это же вечная наша жизнь, наша боль: незаменимых нет, а если ты талантлив, то сиди и не чирикай. Я считаю, что финал правильный, жаль только, что он повторялся, перекликался с «Зайцами»: и там и здесь точку ставит она, и там и здесь решение принимает она... Но помимо того, что меня вообще смущало появление этого спектакля в моей жизни... я не знаю, правильно ли говорить об этом... Я не люблю хитрить, лукавить, не умею обманывать. Если мне что-то не нравится, я говорю открыто, хотя, наверно, это неправильно. То, что произошло, с моей стороны было совершенно по-честному. Пришел Александр Горбань и предложил мне роль атамана Платова в «Левше». Я говорю: «Саша, ну хорошо, а как ты себе это представляешь? Какой смысл мне перевоплощаться в мужчину, если в театре имеется много интересных мужиков, которые могли бы это сыграть». «Нет, я хочу, чтобы это была атаманша». Я несколько дней думала, и когда Горбань собрал участников спектакля, я сказала при всех: «Наверное, я не права, но я должна высказать свою точку зрения, а вы меня либо поправите, либо со мной согласитесь». Я сказала о том, что, если мы идем на такую аферу и меняем мужскую роль на женскую, этот спектакль должен быть только про нее. Это вообще должна быть только ее история. И царь, и Левша, и все события — это все люди и события ее жизни, и ничьей больше. Иначе нас обязательно спросят: «Ребята, а какой смысл в том, что вы меняете мужчину на женщину?» Я сказала: «Если мы делаем спектакль про русскую женщину, это и должен быть спектакль про русскую бабу, которая коня на скаку остановит и в горящую избу войдет, и на телеге мертвого Левшу увезет». Но в результате получилась история, разорванная на части: огромный кусок был отдан Виктору Зозулину — замечательному Государю императору, большой кусок был отдан соответственно Левше, потому что спектакль называется «Левша», и равномерный кусок пирога был отдан мне, и спектакль разделился на кусочки, как вот то лоскутное одеяло, которое изображала наша декорация. А идея сама по себе могла бы получиться очень интересной, и действие могло бы быть очень интересным.

— Ваше предложение не прошло?

— В принципе оно прошло, но текст был уже написан, причем там же не только текст Лескова, там смесь — Лесков и Замятин в одной бутылке. Как я теперь понимаю, изначальная моя ошибка была в том, что я на это согласилась, потому что из литературного материала ничего логического нельзя было извлечь, там совершенно явно написано про одного Левшу. И зачем же тогда было ломать копья? Ужас заключался еще вот в чем: на какого зрителя был рассчитан этот спектакль? Первый и практически весь второй акт мы играли на уровне утренника для детей, но в тексте много таких шуток, которые на детском утреннике лучше не произносить. С другой стороны, как спектакль для взрослых это нечто такое супероблегченное. Странные, какие-то непонятные вещи произошли с этим спектаклем, там вместо рук были ноги... И я с себя не снимаю ответственности за спектакль. Я не отстаивала свою точку зрения и в большой степени обвиняю себя в том, что спектакль вышел в таком странном виде.

— Мария, давайте поговорим на тему более приятную для вас, — о «Дядюшкином сне» по Достоевскому, где вы сыграли Марию Александровну Москалеву. В своих работах вы стремитесь раскрыть характер в глубину, в злом вы ищете где он добрый, и наоборот. Такова и ваша героиня из города Мордасова — женщина деспотичная и при этом страдающая, безумно любящая свою дочь. Работа над Достоевским требует особых усилий и качеств от исполнителя? И как складывался ваш дуэт с Владимиром Этушем — не совсем обычным князем К.?

— Эту роль... я ее ждала безумно, я очень хотела работать над Достоевским, работать с Владимиром Владимировичем. Мне невероятно тяжело было «преодолеть» Владимира Абрамовича Этуша в том смысле, что это народный артист СССР, что это мой бывший ректор, перед которым у меня тряслись ноги, для меня это было страшное испытание. Но, к счастью, получилось так, что именно благодаря Владимиру Абрамовичу и, конечно, Владимиру Владимировичу мы все это перебороли. Началась нормальная творческая работа. Тяжелая. Почему? Владимира Владимировича я часто сравниваю с моим братом Сашей, он иконописец и реставратор, и я видела, как он работает. Саша показывал мне объем своей недельной работы, то, как он корпит над иконой, как восстанавливает ее. Какой же большой труд вложен, а пройдено всего несколько сантиметров! Вот таким же образом Иванов работает над текстом. Ты каждую минуту понимаешь, что ты делаешь. Он так разбирает материал, роль, что по большому счету от тебя требуется вызубрить ее, как партитуру в оркестре, и «оборганичить» ее, впустить в себя, и все эти «палки», которые он на пути наставил, тебе надо запомнить. Что мне нравится в работе с Владимиром Владимировичем — он не ставит перед тобой абстрактных целей. Сейчас объясню в чем тут дело. Сделаем отступление. Вспоминаю мое училище. Я получила роль царицы Екатерины Второй. Сразу начинаешь пыжиться, на что Иванов тут же дал мне по лбу и сказал: «Это мне совершенно не интересно. Мне нужна женщина, в душе которой происходят страшные вещи. В ней борется чувство и долг. Когда баба, которая может так любить, плакать, как ребенок, которая может так ревновать, стесывая себе ногти, и при этом вынуждена сказать себе: ты на это не имеешь права, за тобой стоит государство — вот это мне интересно». Понимаете, о чем я говорю? То есть интересна жизнь женщины, человека! Он мне говорит: «Ну, вот сколько раз в твоей жизни было так: ты заставляешь ребенка что-то сделать, а он не хочет? И как ты бесишься, что он тебе не подчиняется, как ты, уверенная в своей правоте, все-таки настоишь на своем, но ему от этого станет хуже». Я говорю: «Было такое. Он был маленький (сейчас ему десять лет). Я купила для него творог. Убеждена, что ребенку нужен творог, чтобы были крепкие кости. Я его чуть не насильно накормила этим творогом, а его вырвало, и он заболел». Так мы пришли к тому, о чем нужно играть. О том, что существует госпожа Москалева, безумно талантливая тетка, которая в этом Мордасове просто сгнила со всеми своими талантами, с мужем-тютехой, и есть дочь, ее «проводник» в другую жизнь, она с помощью дочери может вырваться из Мордасова, она же не зря говорит, что она с ее талантами пол-Европы перевернула бы по-своему. То есть используя собственного ребенка, якобы желая ему добра, она добивается своих бонапартовских целей. Она же поломала жизнь Зине, своей дочери, она же не дала ей выйти замуж за этого учителя. И все! И поломана одна жизнь, и вторая, и третья... Владимир Владимирович не случайно оставляет открытым финал, как бы на откуп зрителю. У Достоевского Москалева все же выдает Зину замуж за генерала, пусть даже в задрипанном городишке — зато она становится первой дамой города. А у нас финал открытый: ей по башке дали, в кровь нос разбили, и она сидит на этом кресле. Я делаю легкое движение головой, чтобы показать, что она не сдается, а можно воспринять этот жест как последнюю ее судорогу. Как зритель решит. Так мы пришли в спектакле к вопросу взаимоотношения родителей и детей, трагического непонимания между ними.

— Мария, можно ли сказать, что форма вашего существования на сцене — это тяготение к гротеску?

— Это моя проблема. Это то, за что Иванов меня сейчас очень сильно ругает. Это момент довольно сложный. Я почувствовала какой-то успех: вышли «Зайцы», вышли хорошие комедийные отрывки в институте. Для меня это благодатная почва, на которой я себя очень естественно чувствую. По тому, как складывается вся моя работа в театре, если учесть необходимость моего дальнейшего роста, по моему теперешнему внутреннему настроению, по мыслям, которые меня сейчас посещают, по тому возрасту, к которому я подхожу, мне от этого надо постепенно уходить. После «Дядюшкина сна» я уже понимаю, что могу обойтись без комедийно-гротескных заострений роли, могу владеть залом и иметь успех, поэтому мне нужно уходить от этого. Вот я очень надеюсь на «Царскую охоту», потому что там есть почва для поисков чего-то для меня нового.

— Вы часто играете роли женщин властных и решительных. Это и ваши личные черты?

— Я думаю, что да. Это, несомненно, все черпается из меня. Конечно, мне было бы очень интересно сыграть какого-то маленького, беспомощного, забитого человечка. Сейчас мне это стало интересно. Раньше я просто не задумывалась об этом. А то, что все равно толчок идет от меня, от того образа жизни, какой я веду, от того, как я себя ощущаю с друзьями, с родными в доме, — это очень сходно с ролями на сцене в плане энергии, первенства, лидерства. Я всю жизнь так... Ну, зачем мне надо было делать или говорить то или иное, кто меня тянул? Сядь, отдохни! Нет, куда-то несет... Конечно, я думаю, что сходство есть, обязательно...

— Театр им. Вахтангова много лет действует без главного режиссера. Для вас как актрисы это недостаток или преимущество?

— Вы знаете, я сейчас прихожу в училище, и мне бы хотелось, чтобы оно оставалось таким, каким было при мне. С нашим уходом там очень все изменилось. Ушло большое количество хороших педагогов. Изменились студенты. Поменялись нравы. То, что наше училище замечательное, и оно всегда будет замечательное, и все будут с любовью его вспоминать, я не сомневаюсь. Но теперь это не мое училище. Я сейчас рассуждаю, как будто мне 154 года, но оно сейчас не мое. Поэтому говорить о том, что бы я чувствовала, если бы у нас в театре был главный режиссер, я не могу, потому что я этого не испытывала. Вот если когда-нибудь к нам придет главный режиссер, а вы мне зададите вопрос: «Маша, при ком лучше, при художественном руководителе или при главном режиссере?» — я имела бы право ответить. Я очень рада тому, что Михаил Александрович Ульянов мудро принимает решения и приглашает в театр много разных режиссеров. Вот это замечательно. Но я знаю одно (может быть, это мое заблуждение): главный режиссер практически никого из посторонних режиссеров в театр не пускает, а вот это, мне кажется, для актеров проблематично.

— Приходилось ли вам в жизни, а не на сцене, использовать свои актерские способности?

— Приходилось. В основном это связано с ребенком. Я по своей сути, наверное, тигрица в том, что касается сына. Я становлюсь сумасшедшей, невменяемой, очень глупой, очень горячей и нетерпеливой, если его обижают. Это касается людей, которые стоят над ним. Кажется, сейчас бы разорвала какую-нибудь воспитательницу. Но в момент общения с ней я превращаюсь в очень рассудительного человека, говорю не своим голосом. Для себя я это определяю так: я играю роль терпеливой женщины-матери. Это же игра, я же изображаю.

— В одном интервью вы сказали, что живете недалеко от Москвы и ездите на работу в автомобиле. Давно вы водите машину?

— Я вожу уже где-то лет восемь. Вот бывает так: за что-то берешься и понимаешь, что это твое. Меня учил водить папа. Мы ехали с ним по трассе. Я говорю: «Папа, ну когда ты меня посадишь за руль?» Он говорит: «Ну, садись». Я говорю: «Как?» И сразу холодные струйки по спине. Папа меня тут же посадил за руль. По прошествии многих лет я задаю ему вопрос: «Послушай, но ведь это был катастрофический риск. Как ты меня, соплячку, мог посадить за руль просто так, сразу, ты со мной даже по полю не поездил, я даже не поняла, где какие педали нажимать». Он говорит: «Я почувствовал, что ты справишься». И в этом я похожа на папу как две капли воды. Почему говорят, что дети не любят Пушкина? Потому что у них в школе был «замечательный» в кавычках учитель литературы. А у меня был потрясающий учитель вождения, мой отец, который преподавал не просто, а с удивительной точностью выдавал мне секреты вождения. Вот я работаю в театре, у меня уже есть свои собственные секреты, как заплакать, как засмеяться. Я могу открыть эти секреты очень близкому человеку, которому я хочу помочь. Вот папа мне открывал все свои секреты вождения. То есть он меня посвящал в такие вещи, о которых никто бы не рассказал. Мне кажется, у меня к вождению есть талант. Есть любовь, потому что, если я не вожу, я схожу с ума, очень скучаю по машине, она мне снится.

— Какая у вас машина?

— Сейчас у меня «Лада 2111», большая, типа пикап. Иномарку мне содержать дороговато, получится, что мы на нее будем работать.

— Своего сына вы будете так же обучать вождению?

— Он как-то так равнодушен, может быть пока. Но я вот смотрю на мальчишек, разговариваю, мужа спросила: «Когда ты в первый раз водил?» Он говорит: «Года в четыре». Брат его сажал на коленки, и он рулил. И многие мальчишки рассказывают что-то похожее. А Владика это не прельщает, ему это совсем не интересно. Он не технический человек абсолютно.

— Не поделитесь ли с читателями вашими творческими планами?

— Если говорить о том, на что я делаю ставки, мне очень хотелось бы, чтобы скорее вышел фильм Марины Могилевской «Когда ее совсем не ждешь». Сейчас прошел сериал «Московские окна» режиссера Александра Аравина, где Марина Могилевская написала сценарий и сыграла главную роль, а мы с Нелли Селезневой из МХАТа им. Чехова сыграли двух отмороженных теток. Вот эту картину я очень жду. На телевидении показывали сериалы «Клубничка», «Мамука», «Юрики». Вроде бы говорят, что может быть продолжение «Московских окон». Это было бы здорово, потому что там собралась совершенно классная команда.

— Мария, каковы ваши взаимоотношения с антрепризой?

— Единственный спектакль, в котором я участвую, с которым мы и за границу ездили, и по стране, это спектакль Андрея Житинкина «Веселые парни» по Н. Саймону с Юрием Васильевичем Яковлевым в главной роли. Спектакль шел у нас в театре (сейчас он называется «Весельчаки»), и в него на небольшую роль cиделки меня позвал лично Юрий Васильевич. Там участвуют два грандиозных мужика, Юрий Яковлев и Михаил Семаков, и я сбоку припеку. Спектакль этот доставляет мне громадное удовольствие, у нас замечательная компания. Вот с этим спектаклем мы ездим, очень бережно к нему относимся, и главное — он не халтурный. До этого спектакля со мной происходили очень странные истории. С радостью и готовностью я приходила в несколько антреприз, но почему-то с моим появлением они разваливались. Почему, я не могу понять. Может быть, потому что я чувствовала какую-то потрясающую ответственность и очень щепетильно отношусь к работе?